Абхазия

[Свинокрад]

Это было тогда, когда события особенно скупо сыпались в дырявую лохань жизни. Это было тогда, когда злосчастный Airbus мотался между Египтом и Петербургом изрядно подержанным, но еще целехоньким. Это было тогда, когда Путин не успел вляпаться в Сирию, где хотел выменять свой мандат миротворца на прощение своих украинских грешков. Потом стало ясно, что все это было напрасно: и надежды Путина, и жертвы крушения над Синаем, но тогда события еще чересчур скупо сыпались в дырявую лохань моей жизни, и я купил билет на самолет, чтобы вспомнить Абхазию.


Поблуждав в каком-то адлерском закутке, натыкаясь на собак и каких-то баб с белесыми выцветшими волосами, я отыскал нужный гостевой дом и рухнул в кровать. Какие сны мне снились в этой грубо сколоченной кровати, купленной, по-видимому, в лавке подержанной мебели? Никаких. Мертвецам ничего не снится. А утром я проснулся с таким чувством, будто и не засыпал. Ласковое адлерское солнце шарило лучами по скупой меблировке, с особенной издевкой приостанавливаясь на изъянах и потертостях, которые невозможно было заметить при вечернем освещении. Потом солнце окончательно остановилось на чьем-то хитром лице. Это был армянин-домоуправитель, пришедший будить. Его явление означало: до встречи с воспоминаниями остались считанные часы.


До границы было рукой подать. Российский пограничник спросил: «Когда вы были в Абхазии в последний раз?» Я ответил ему, как полагается отвечать равнодушному лицу, облаченному в казенную форму, сухо и лаконично. Я ответил: «До войны». Переходя по мосту через реку Псоу, я ответил внутри себя полнее. Я был в Абхазии еще до того, как у Янаева затряслись руки, потому что когда у Янаева тряслись руки, у меня тряслись поджилки от грядущего знакомства со школой. Я был солидарен с Янаевым в том 1991 году. Я был еще до того, как народы стали разбегаться, едва кремлевская клешня стала разжимать всесоюзные вожжи. Наконец, я был еще до того, как застрелился Пуго.


Что я увидел, вступив на абхазскую землю? Я увидел старых толстых кавказских баб в траурных платьях, которые копошились в привокзальной грязи, словно вороны в лужах, и чирикали на непонятном наречии. Я смотрел на этих старых, как весь этот мир, баб, на горы — и ледяной холод обреченности истории окутал мою душу. Кавказские водители бойко голосили, суетились, но я уже знал, что прогресс еще долго будет обходить эти места, пугаясь и этих гор, и этих старых баб, и этих таксистов с недельной щетиной в черных очках, под которыми они прятали вечно хитрые глаза.


— Глянь сюда, — сказал старик, подымаясь с колен у могилы жены, и взмахнул на зеленое спокойствие гор, — разве найдется такая сила в мире, что сдвинет это вечное надгобие нашего народа? Разве эта теплая земля не перестанет жадно забирать наших детей?


Волосы старика были всклочены, рубашка и брюки нелепо болтались на его грубой фигуре, белая щетина блестела на солнце, а в его глазах стояла древняя муть. Глянув на фотографию его жены, я отвернулся: слишком много видел я этих старушечьих лиц с выражением первобытной покорности смерти.


— Все пройдет, а это останется. — добавил он. — Все новое, модное, наносное не прилипает к этим местам. Прогресс… это там у них прогресс, а у нас традиция.


Я опять взглянул в мутные глаза старика, на горы и на мандарины, которые валялись под ногами. «Да, это традиция», — подумал я.


Но это все было потом, потом… А пока я трясся в автобусе, едущем от границы по маршруту воспоминаний посреди обломков империи, в окружении молчаливых призраков. Призраки трясли сумками и задами, делая вид, будто их не касается надменное могущество гор в распоряжении их жизнями. Водитель — тот, как полагается, прятал лукавые кавказские глазки под черными очками и был, несмотря на живость, мертвее всех прочих.


Куда я ехал? Зачем болтался я на заднем сиденье видавшего виды советского автобуса, которому место на свалке истории. Как и всем нам. В Цандрипш, Сухуми, Гудауту? Нет, я ехал в Гагру, где воспоминания раскалялись добела принцем Ольденбургским и бросались в пенистый прилив, и оттуда ты выходил свежим, но навеки отравленным этими воспоминаниями. Зачем я ходил под этими пальмами и наслаждался болью, которую они причиняют, будто не знал, что все тщетно, тщетно?..


Допустим, вы искупались в этих мутных зеленоватых водах, где вода блестит не так, как она блестела двадцать пять лет назад, где случайные лица смотрят на тебя с подозрительностью, приобретенной от мучительного расставания с верой в братство народов, что сделаете вы, несчастные, которым не хватило денег на дальнестранную экзотику? Вы, конечно, постелите ваше застиранное полотенце на грубых булыжниках, которые по злой советской иронии называли «пляжами», вытяните свои волосатые ноги и под присмотром жутких скелетов советских пансионатов, закроете глаза и сделаете вид, будто сейчас не 2016 год, а 1986-й?


Ах, оставьте ваше притворство. Какие из вас, из нас актеры? Разве не видите вы, что мы все умерли, а все, что было, что есть — лишь судорожная агония мертвеца длиной в двадцать пять лет?

[Ламур]

В целом, мне понравилось это повествование в эстетике декаданса , особенно впечатлили: "несчастные...с застиранными полотенцами и ...волосатыми ногами...")))))

[Sarumyan]

чем то убогий стиль Проханова напоминает сей опус...Красивыми словами-ни о чём,и вместе с тем-ахинея...Но это-только МОЁ мнение.

[Полина]

а когда будут слайды?

[vecmаmina]

художника может обидеть каждый!

Сообщение от Свинокрад

Я увидел старых толстых кавказских баб в траурных платьях, которые копошились в привокзальной грязи, словно вороны в лужах

ужас!!

[Андрей-]

Сообщение от Sarumyan

чем то убогий стиль Проханова напоминает сей опус...Красивыми словами-ни о чём,и вместе с тем-ахинея...Но это-только МОЁ мнение.

присоединяюсь))

[Мореман]

Опять ждете? Он уже в инете наследил этим повествованием. И везде все закончилось

Сообщение от Свинокрад

лишь судорожная агония мертвеца длиной в двадцать пять лет?

[vecmаmina]

Мореман,
так...дело то долгое, романы писать!))

[Sarumyan]

Сообщение от Мореман

везде все закончилось

пожалуй,и мы долго жевать не станем.Я-так точно.

[natalochka11]

Как автору жить то, наверное, тяжело на Земле